ВАНЯ КИРПИЧИКОВ В ВАННЕ

Нельзя сказать, что обитатели коммунальной квартирки, что на Патриарших прудах, живут
весело. Но зато частенько их смрадная, кастрюльно-паутинная конура оглашается лихо-
полоумным пением и звоном гитары, раздающимися из ванной. Это моется, обычно
подолгу, часа три-четыре, Ваня Кирпичиков, давний житель квартиры и большой
любитель чтения. Больше за ним никаких странностей не замечали.
Предлагаем его записи.
Записи Вани Кирпичикова
Иные людишки, особенно которые не от мира сего, все время говорят мне: чево-то ты,
Ваня Кирпичиков, так долго моесси в ванне. А я им, оскалясь, отвечаю: оттого что тело
свое люблю. И верноить, ванна наша грязная, никудышная, клозет рядом, а тараканов и
крыс как баб на пляже, так что, окромя моего тела, там ничего интересного нету. Правда,
освещение палит, как все равно свет в операционной, но это для того, чтобы тело видней
было. А в теле-то и весь смак... Я на собственное тело как кот на полусумасшедшее масло
смотрю... Вроде вкусно, но чудно больно.
Но начну впервой, по порядку.
После работы, когда я, через каждый ден, заграбастав одежонку погрязней, я, - читатель,
люблю, из ванны вылезаючи, во все грязное одеться, так противоречия больше - так вот,
заграбастав одежонку, с гитарой под мышкой, шныряю я по нашему длинному коридору в
ванную.
Соседи, как куры глупые, уже сразу волноваться начинают.
- Наш-то уже в церкву свою безбожную побег, - говорит обычно старушка Настасья
Васильевна.
А я, Ваня Кирпичиков, уже из ванны, запершись, иной раз крикну: «Душу, душу трите,
паразиты!» Потом уши пухом заткну, чтоб не смущали меня всякие собачьи вольности и
крики. Разденусь - и брык в воду. Вода для меня, что слезы Божьи, ласкают, а все равно
непонятные. Но каюсь, опустил, опустил... Теперича я этим мало занимаюсь, больно
страшно... Но раньше бывало... Прежде чем воду напустить, я, бывалоча, ложусь в сухую
ванну, без воды, голышом, и, раздвинув пасть, со смешком в единственном моем глазу
любуюсь чудесам тела своего... Если и ржу, то громко, на всю хвартеру... Мне стучат, а я
еще громче кричу, потому что в ухе-то я совсем обособленный...
А чудес на мне видимо-невидимо... Ежели взять, например, волосье, так что ж я, по
Божьему пониманию, всего-навсего лес дремучий?! Ха-ха... Меня не обманешь...
Еще люблю язык свой в зеркалах разглядывать... Иго-го... Больно большой и страшный, как
сырое мясо... А какое я, Иван, имею отношение к сырому мясу. Во мне душа во внутрях -
а не сырое мясо. Часто, положив, помню, ногу на ногу, я в другое мясо свое, на бедре,
долго-долго вглядываюсь.
- Ишь, мясцо, а ведь не скушаешь, - подмигиваю глазком своим.
Иногда лупу возьму и через нее в ногу всматриваюсь - извилин-то сколько, извилин, а
еще профессора говорят, что они только в мозгу... Я те дам в мозгу... Я сам себе доктор.
Было дело, правда, один раз я забыл, что я доктур, и совсем дошел.
Взял я тогда с собой в ванную вместо гитары ржавый столовый прибор и решил самого
себя съесть. Я ведь иной раз бываю религиозный. Что ж - думаю - кур жрем, а до себя
не дотрагиваемся. Не ладно это, Иван Пантелеич. Дело было к вечеру, тихо везде,
спокойно, даже птички щебетать перестали. Им-то что, птичкам. Они себя не едят. Потому
как нет у них разума.
Так вот, помню, разлегся я тогда в сухой ванне, нож о зубы свои как следоваить поточил...
И нет чтобы тихо все сделать, по-интеллигентному, по-товарищески, общипать там мясцо
на ляжке, приглядеться, обнюхать, облюбовать - нет, раз! как саданул что было сил в
ляжку... Крови-то, крови потекло, хоть святых выноси... Я и облизнуться не успел.
Изогнувшись по-обезьянему, я все-таки припал. И радость-то велика, Ваня, собственную
кровь пить! По губам у меня все текло, неповоротливый я такой, словно простуженный.
Кровь-то в мое горло так и хлещет, в животе, как в берлоге, тепло, а я думку думаю: боевой
ты, Ваня Пантелеич, - думаю, - Бонапарте, и почти поэт... Я в ентой крови как бы сам
из себя переливаюсь... Из ляжки в горло... Круговорот природы, игра, так сказать,
веществ... Ване Пантелеичу бы по этим временам у руля Всяленной стоять, с звездами
перемигиваться... И-их... Только помню, ослаб я тогда. Ванна в крови и в каком-то
харканье... Встаю, еле подштанники надел - ив коридор, к народу! Вид у меня, правда,
был дикой, окровавленный, тело голое, как в картине, и глаз блуждает... Но ничего, народ
- добрый, подсоблять начал. А я кричу: «Я уже нажрамшись, спать теперь хочу... Ишь,
ангелы...»
Вот какая была история. Рана потом зажила. Но этот случай стал, можно сказать,
экстренный. Снова я себя так неаккуратно не ел. Иной раз только кулак в рот засунешь и
сусешь для воспоминания. Но больше я теперь к телу своему отношусь умственно, с
рассуждением... Пугает оно меня. Иной раз вот ляжу, ляжу в сухой ванне - час, другой, -
все в тело свое пристально, как етот инквизитор, всматриваюсь... Мозга почти не
работает, только удивление так шевелится, постепенно, часами: ух, - думаю, - тело какое
белое, с закорючками, загадочное, ух и чудеса, чертова мать, и почему нога впрямь растет,
а не вкось... Ишь... С одной стороны, вижу ево - тело - как предмет, как тумбочку какую
чужую... с другой стороны, ево чувствую изнутри... Ишь... Так гул-то во мне нарастает и
нарастает, я глаза на тело свое пялю, пялю, да вдруг как заору. Выскочу из ванной, дверь
настежь и бегом по коридору. Это я от тела своего убежать хочу... Бегу стремглав... А сам
думаю: ха-ха, тело-то свое ты, Кирпичиков, в ванне оставил... Ха-ха... Скорей, скорей...
Беги от него... Надоело ведь... Ошалел от него, проклятого.
Соседи во время этих историй на крючки запираются. А я свет погашу и в шкаф плотный
такой с дверцой забьюсь: от собственного тела прячусь. Как бы еще не кинулось, не
придушило меня, ненормальное. Я из шкафа тогда, граждане, по два дня не выхожу. Даже
молитвами меня оттуда не выманишь.
И то правда, было со мной одно происшествие, не пойму - то ли во сне, то ли наяву. За
мной собственное тело, голое, с топором по улице гонялось. Я бегу - а оно за мной.
«Караул, - кричу, - куда милиция смотрит!»
Так вот, бежим мы, бежим - я с криком, а тело молча, за мной, мимо старушек сиворылых
и всяких оглоушивающих вывесок. Народ на нас - ноль внимания, только одно дитя рот
разинуло. Я вижу - спасу нет; юрк в подворотню - и в помойный бак. Сознание у меня
совсем неприятное сделалось. Жду. Вдруг стук о крышку помойную. Обмер я. Потомыч
крышка приоткрывается, и вижу я - харю тела моего, на меня смотрящую... Ну я туда-
сюда... Съеживаюсь... И вдруг - чмок! - поцеловал тело мое в губки. И знаете, разом
сняло! Тела уже не было, тело стало при мне, спокойное, как у всех. Я из бака
осторожненько так вылез, огляделся на Божий свет и покачал головой: «И какую же только
хреновину Создатель на этом свете не выкинет... Ишь, проказник». И удавил маленького,
тщедушного котенка... Ну а вообще-то я веселый... Не всегда, не всегда Ваня Пантелеич так
кондов. Я ведь побаловаться люблю. Но только не в сухой ванне. Я уже говорил, что вода
- как Божьи слезы. Когда я гнусность свою - телеса - окунаю в эдакое теплое
пространство, то я совсем сам не свой делаюсь. Точно меня Душа расслюнявила. И весь я
от мира - водицей этой - огороженный. Мыслишек никаких, но зато слух - на радость
и на полоумие обращен. Оплескав слезками мира сего тело свое драгоценное,
наглядевшись, нанежив клетку каженную, я ручищу протяну и с табуретки гитару - хвать!
И улыбка-то на мне тогда Божья, как все равно у князя Мышкина. Прям до ушей. Но
громкая. Треть тела моего с головой - вне воды, в руках мускулистых - гитара... И как
зальюсь, как зальюсь, бывалочи, песнею... «Не брани меня, родная, что я так его люблю»
или «Не могу я тебе в день рождения...»
Так что гул по всей квартире стоит. Милицию вызывали, но я от всех диаволов водицей
этой завсегда огороженный.
Но хватит, хватит об этом, братцы. Я ведь идти к концу хочу.
А недавно я на все плюнул.
Посоветавшись - смеха ради - со старым корытом, висящим у нас в ванне, я насчет тела
своего точку поставил. Нет у меня тела - и все. А что же я тогда мыть буду?
И решил я тогда, Ваня Кирпичиков, мыть вместо себя вешалку. Куклу на нее драную, без
личика, для видимости одел - и все.
Сам на тумбочке голый сижу, в темноте, иной раз песенку заунывную завою - но вешалку
полоскать полощу, водицей горячей брызну. И словно я теперь становлюсь загробной. Нет
у меня тела - и все. Вместо тела - вешалка, которая там, не у меня, а в ванной. А я сам
по себе, холеный такой и высокоумный. Соседи ничего не понимают, а я все отдаляюсь и
отдаляюсь.
И чудно - как тело свое я таким путем от себя отдалил, грусть у меня сразу пропала. И
тело мое стало спокойней: с топором за мной уже не гоняется. Знает - я ему честь отдаю,
в ванне мою. В шкаф я больше не прячусь, знаю, знаю, покой для меня наступает на свете.
А то раньше: лишь в комнату свою зайду, то под стол загляну, то под кровать - не
прячется ли где с ножом мое тело?! Все ведь от него можно ожидать, одичавшего.
Но теперь спокойней, спокойней. А когда вовне спокойно, никто тебя не тревожит, съесть
не хочет - я теперь никогда не порываюсь, читатель, себя съесть; пропало все, не пустоту
же есть - когда вовне спокойно, то и в душе весело-весело и все на дыбы становится.
А вчерась я с телом своим навсегда расстался: помыл вешалку как следоваить, поцеловал,
словно мать родную, простился - и все разом сжег. В ванне. В сухой. Огонь так и
полыхал из окон. Прямо на улицу... Пожаром.
...О Господи, какое во мне спокойствие. Таперича Ване Пантелеичу большие дела
предстоять.

А голос все звал и звал…

ТАИНСТВЕННАЯ ТЕМНОТА

Было и такое...

Сашенька

У смерти разные лица

Переодетый леший

Бог разбивает окно храма

Предчувствие смерти

Огромные крысы московских подземелий

Картошка исчезает в черную дыру

Комментарии